Валентина Ершова ¹.

---

 

«МЫ БЫЛИ ОЧЕНЬ БЛИЗКИ В ЮНОСТИ…»

После окончания 7 класса средней школы №5 в городе Тутаеве, как мне и мечталось, я поступила в художественное училище в Ярославле — престижное учебное заведение, куда приезжали поступать со всего Советского Союза. Экзамены по живописи принимал Андрей Александрович Чурин, маститый художник, известный деятель Союза художников. Мы писали акварелью натюрморт с тарелкой, драпировками и фруктами. Вспоминается внимательное, доброе отношение преподавателей. Успешно прошли испытания не все абитуриенты. На нашем курсе были сформированы две группы: в одной учились после 7 классов, там было 16 человек, в другой, из 19 учащихся, — ребята со средним образованием (тогда десятилетка). Мы с Алевтиной Кротовой оказались в первой группе.

Мне очень нравились интерьеры старинного здания училища: арочные своды, лестница, аудитории с высокими потолками… Воспоминания о времени учебы до сих пор вызывают волнение и трепет. Жизнь приезжих студентов была нелегкой, первое время пришлось снимать жилье. Мы, три девочки из разных городов — Тутаева, Вологды и Перми, жили вместе. Я сдружилась с Алей, Тиной мы её называли. Позднее поселились в общежитии, где обстановка была довольно аскетичной: четыре кровати, стол, чайник, шкаф (был смешной случай — Аля пряталась там от директора, который посетил общежитие). Нам было интересно учиться, мы охотно выполняли домашние задания: рисовали друг друга, писали акварелью портреты, делали наброски. Сейчас сохранившиеся работы помогают вспоминать то время, шестидесятые. Много читали тогда книжек — фантастику и приключения, Куприна, Чехова… Перечитывали и иллюстрировали рассказы и повести, слушали авторские песни, Окуджаву и Есенина знали наизусть. Гитары были у многих. На картошке и на пленэрах мы допоздна завороженно слушали гитару: Виктор Мацибора и Валера Лукьянченко из второй группы играли мастерски этюды Иванова-Крамского. Восторг!

Времена всегда были трудные, покупали скромную еду — бутылку молока, булки. Кого‑нибудь отправляли в магазин с наказом «побольше и подешевле», грели чайник. Почему‑то не помню, что мы готовили, еда не вспоминается. В училище работал крошечный буфетик, там мы пили чай с коржиком или слоеным язычком — было вкусно. Одеться к лицу и со вкусом — мечта любой девушки; было это трудновато, но удавалось‑таки. Тина приезжала из Вологды с обновками, я из Тутаева в красном платье. Как‑то удачно связала свитер, а на пятом курсе — нарядное платьице, почти джерси. Мы находили радость в простых вещах: любили посидеть вдвоем на чемоданах, прислонившись спиной к теплой батарее, это было как сидеть у камина или печки.

Не помню, чтобы мы ходили в церковь. У меня была религиозная мама, я не бывала пионеркой и комсомолкой, училась хорошо, в школе была старостой — правда, недолго. Но тогда даже носить крестик на шее было героическим поступком.

Тина обладала врожденным вкусом и слухом, могла точно воспроизвести мелодию из любимого фильма (почему‑то вспоминается мотив из индийского фильма). Кино мы смотрели часто — советское, итальянское и французское. Запомнился английский фильм 1962 года «Угловая комната». Мы с Алей регулярно ходили на спектакли в Волковский театр, у нас даже были платья для театра. Помню спектакли «Дети солнца» по Максиму Горькому, спектакли по пьесам Антона Чехова. В театре мы бывали вместе с Наташей Топляниновой, позже получившей театральное образование. Наташа стала известной артисткой театра и кино как Натта Лебле — имя взяла у своей мамы. Втроем ходили на премьеры, сидели на приставных стульях. В моей дипломной работе «Весна» я написала портрет Натты. Она чем‑то была похожа на Гурченко — мягкостью губ, профилем… И живопись такая, снова весна: девушка с книжкой сидит у окна, вроде артистка изучает свою роль, а за окном — сирень. Ещё говорили, многовато сирени… Показывала я диплом гостье из художественного института, какая‑то путешественница ночевала у нас в общежитии, она так отозвалась: «Отлично, но тут работы ещё столько!»

Хочется упомянуть преподавателей: Леонид Германович Гузанов вел черчение и педагогическую практику, Александр Алексеевич Томбасов занимался с нами на уроках живописи. С большой теплотой они относились к нам,
а мы к ним.

С благодарностью вспоминается скульптор Леопольд Александрович Патов. Он вел у нас рисунок, ставил сложные постановки: мы рисовали артисток и воздушных гимнастов из ярославского цирка, с которыми он был знаком; а также модели для изучения обнаженной натуры в сложных позах. Нас обучали конструктивному рисунку, новому и прогрессивному по тому времени, благодаря этому у всех был крепкий рисунок и мне в Строгановке ставили высокие оценки. Юзефа Михайловна Дружинина занималась с нами живописью на младших курсах, она была постоянным руководителем выездных пленэров в Переславле-Залесском, Тутаеве. А.А. Чурин опекал студентов на пятом курсе, он вселял в нас уверенность в наших живописных способностях.

Благодаря директору Андрею Ильичу Смагину мы знали историю искусств и любили этот предмет. Незабываемой для нас стала практика на пятом курсе в Ленинградской академии художеств, — помнится, это было в сентябре. По-моему, директор каждый курс возил в Ленинград именно осенью: ещё тепло было, а в академии художеств занятия, видимо, начинались чуть позже. Впрочем, возможно, мы ездили в августе. Там ещё учёба не началась тогда, а те, кто поступил, уже были. Может быть, и с октября занятия там начинались; и в Строгановке тоже учебный год начинался позже, чем в других институтах…. Важно, что общежитие было свободно, мы жили прямо при академии где‑то. С директором ходили по музеям, по выставочным залам, по каким‑то объектам архитектурным… Были, конечно, и в Эрмитаже, и в Русском музее. Впечатление осталось такое праздничное!

Потом по каким‑то советским объектам ездили, только я почему‑то в этих экскурсиях не участвовала. Видимо, и можно было не везде ездить. Я в общежитии сидела, мотала какие‑то ниточки, которые удалось купить: в Ярославле ничего же не было… Мне еще повезло: среди только что поступивших студентов Академии была одна искусствоведка, она как‑то ко мне очень прониклась и много интересного рассказывала. Так что я узнала даже больше, чем ребята, которые осмотрели все объекты. Удалось походить и на пленэры в Ленинграде.

Конечно, мы не только в Ленинграде побывали, ездили и на пленэры по ярославским окрестностям: в Тутаев, например, — по‑моему, после четвёртого курса. Не раз были в Ростове, а также где‑то под Переславлем-Залесским — в общем, довольно активно путешествовали.

Учились мы пять лет — с 1962 по 1967 годы. Праздником стала и преддипломная практика, после неё осталось много фотографий, и сейчас, перебирая эти снимки, с теплым чувством вспоминаешь былое. Работа над дипломной картиной — этап в творчестве. Тина представила комиссии очень яркую работу «На сенокосе». У меня сохранились данные, которые на этикетках указывают: 1967 год, холст, масло, 151х110 сантиметров. Я всё жалела, что не было фотографий этой картины, и как хорошо, что она попала на выставку дипломных работ выпускников Ярославского художественного училища 1950‑1960 годов и теперь опубликована. Картина смотрится прекрасно, я убедилась, что она не устарела, не потеряла своей выразительности. Уровень работы очень высокий.

Диплом свой Тина меняла несколько раз, что‑то переделывала, дописывала… Дипломную её работу я на свежий взгляд опять посмотрела: живопись можно было ещё продолжать, но рисунок вообще безукоризненный — не передвинешь, не поменяешь. Меня удивляет, как в этой работе ручки сделаны — всё так пропорционально, так лессировочками прописано. Такое впечатление, словно это не масло, а акварель. И ведь не побоялась такие вот пальчики оставлять недописанные… Не зря говорят, что художника настоящего нужно определять не по тому, как лицо написано, а по рукам. Это самое сложное: вечно ни терпения, ни времени на них не хватает, пока личиком занимаешься… Вообще‑то на дипломе до завершения почти никто не доходил — то переделывалось, другое…

Кстати, эти сельские сюжеты для нее были довольно характерны; я помню, как Тина выполняла задания третьего, четвёртого курса, и всегда эта тема присутствовала — сельская, семейная… Она почему‑то тяготела к такому пластовскому направлению, это её волновало. Правда, я не слышала, чтобы она как‑то Пластовым особо восхищалась, но именно эта нотка была ей близка: любви к земле, к деревенской жизни. Помню работу Тины — девочка и мальчик выходят на крыльцо деревенского дома, снежок идет.. По-моему, у Пластова что‑то похожее было. Сложно сейчас сказать точно, но вот эти двое детей на крыльце запомнились. Или другая работа: вечер, смеркается, может, соловьи уже поют… И три девушки в полумраке как бы напевают что‑то… Характеры у всех разные, это Тина подчеркнула. Возможно, картина называлась «Песня»…

Мы учились в шестидесятые, когда новаторством увлекались. Нам всегда надо было, чтобы голова чуть ли не за пределы картины выходила, нарушали всяческие классические законы. Наши учителя эти поиски поддерживали.

Вспомню хоть Томбасова, у нас были довольно товарищеские отношения, хотя для нас он совсем был старичок. Был еще у нас преподаватель по композиции, пейзажи писал. Сейчас‑то я думаю, он тоже старенький был, но работы его на выставках были довольно свежими. Он даже приводил нас в мастерскую, там ужинали, что‑то такое отмечали. Этот педагог свои этюды нам показывал и спрашивал, нравится ли композиция. Советовался с учениками!

Правда, мальчишки‑то у нас были очень продвинутые во всех этих вопросах, особенно те, что учились во второй подгруппе, со средним образованием. Так получилось, что в первую подгруппу набрали ребят после седьмого класса, им по четырнадцать лет было. Мы с Тиной тоже туда попали, хотя мы‑то чуть постарше. Просто я родилась в декабре, и поэтому меня родители не отдали в школу в шесть лет, а Алевтина закончила девять классов, но документы подала о незаконченном среднем образовании, поэтому в нашу группу и попала.

Многие выпускники нашего курса продолжили учиться в высших учебных заведениях Москвы и Ленинграда. У всех по‑разному сложилась судьба — иногда мешали семейные, личные обстоятельства, иногда материальные
затруднения. Рада, что меня нашел мой однокурсник Николай Соколов, успешный художник и преподаватель Киевской Академии художеств. Он помог восстановить пробелы в истории нашего курса, имена и даты. Воспоминания о чудесных друзьях, о прекрасном времени, молодости, полете греют душу. Мы очень дорожим воспоминаниями о Тине Кротовой, нашей дорогой подружке, редком человеке и художнике.

Как‑то раз я побывала в гостях у Тины, приехала на каникулы году, наверное, в 1971. У Алевтины с Николаем уже дочка росла. Мне понравилось, какие у них в семье отношения — и между собой, и с дочкой, и с родителями Тины. Мне они понравились, видно, что все очень близки друг к другу. Я сразу это почувствовала, поняла: между ними нет расстояний. Была в Вологде, кажется, дня два, но точно не скажу — забылось с годами. Жили они тогда, по‑моему, в однокомнатной квартире.

У меня‑то были каникулы, а у них — работа, какие‑то заботы, так что мы никуда не выбрались. Тина с Николаем меня отправляли в музей, но как‑то никуда не сбегалось. Да и холодно всё‑таки было…

Конечно, жаль, что наследие Алевтины Кротовой не так уж обширно по количеству работ, но наполненность смыслом, авторский почерк художника делают каждую из них незабываемой для меня. Запомнились композиции «Песня», «Дети на крыльце», по ним можно было понять ее перспективу в творчестве.

Работы Алевтины Кротовой показывают, что у нее был характер графика, она старалась меньшими средствами показать больше. У нас, в Ярославском училище, школа такая была… Мне удалось недавно посмотреть снимки работ
Али, поражает графика: очень хорошие рисунки. Портрет её мужа запомнился — живой такой, прямо губами шевелит. Другой портрет Николая Константиновича, он на Валааме — всё там есть, главное — характер показан. Уровень сразу видно.

Аля могла женскую головку нарисовать так быстро, так симпатично, удивительно. Вот портрет её младшей дочки, Тани, — чуть намечены глазки, и уже всё, смотрит девочка. Одной линией сделано! Это ей дано было.

Портрет сына-монаха сделан маслом, он не закончен, и это даже хорошо: мне нравятся такие работы — вроде бы этюдные, видно, где какой мазочек лежит, и всё на своих местах уже, без лишней проработки. И руки меня здесь удивляют: хоть и немного Алевтина работала над ними, но сумела передать, что хотела.

Автопортрет Тины из детства напомнил мне её картину, где детки выходят на крыльцо. Нашему времени она очень, очень созвучна. Такие работы очень ценятся сейчас.

Портрет Рубцова Тина, как и многие другие свои работы, не закончила. Но уже сумела показать не только внешность, но и трагичность жизни поэта; несмотря на то, что в работе многое недосказано — главное‑то ей удалось. Сразу видно, что это — поэт. Она стихи очень любила, много знала наизусть, и мне казалось, что Тина всех поэтов знала. Она и нас с поэзией знакомила. Есенина мы от нее узнали… Тина и сама стихи писала, никому их не показывала — ну, если
как‑то случайно, под настроение, и совсем чуть‑чуть.

О Пластове, как я писала, не помню, чтобы Тина говорила. Глядя на снимки её работ, вспомнился мне другой художник, американский, — Эндрю Уайет. Я тоже его очень люблю. В картинах Уайета есть как бы второй слой: не только то, что видишь, приходит в голову, и свой мир присоединяешь, когда смотришь на его картины. А мне тут сказали, что Тине его работы тоже нравились — рада, что я не ошиблась, что поняла, кто повлиял на её творчество. Мы ведь были очень
близки в юности, очень хорошо понимали друг дружку…

Мне сказали, что Алевтина в последнее время, когда уже на пенсии была, очень цветы любила писать. Художники знают, что сирень, например — очень популярная тема, некоторые на этих вещах зарабатывали. Но наша Тина, как я узнала, не только не продавала своих работы — она даже не показывала никому. Ни в одном каталоге её нет. Сколько Николай её ни уговаривал, чтобы она выставлялась, — никак не мог убедить.

Конечно, зря она таилась. Оставила наследие такое — прямо радует. Есть с чем идти к зрителю. Взять хоть пейзаж зимний с храмом в Чиркове, так ярко написано: снег, мороз— ошпаривает прямо. Кажется, пар сейчас изо рта пойдет… А вот в натюрморте со свечой что‑то лентуловское видится. Оказывается, у мужа Тины Николая Константиновича Лентулов был одним из любимых художников.

Творчество — это как вторая жизнь, параллельная, в неё прятаться иногда от быта приходится. И это спасает, правда? Легче переживать всякие моменты.

Ну, теперь вологжане узнают, какой мастер рядом с ними жил…